Без головы (2000)
А.Г.Дугин
Интернет-сайт "Ленин", 2000
"Русская Вещь", Арктогея, 2001
БЕЗ ГОЛОВЫ
(О Бертране де Борне)
Kогда бы ни пожелал он, всегда умел он заставить Генриха-короля и сыновей его поступать по его указке, а желал он всегда одного: чтобы все они – отец, сын и брат все время друг с другом воевали. Желал он также, чтобы всегда воевали между собой король французский и король английский. Когда же они мир заключали или перемирие, тот час же старался он сирвентами своими этот мир разрушить, внушая каждому, что тот себя опозорил, заключив мир и пойдя на уступки. И от этого получал он великие блага, но и бед терпевал немало.»
Jehan de Nostradame.
Это не эссе о Бертране де Борне, хотя человек был наш. «О, пожелтевшие листы…», о, маркиз де Сад… Как быть субъекту в темные времена? Wozu субъект? Трудно сказать, как они (субъекты) обходились раньше, – так ли необходимо было рабство для полноты самоощущения подлинных сеньоров, как считал Готтфрид Бенн? Интереснее он сам, а не антураж, а не декорации, на фоне которых он осуществляет свои разумные круговращательные эскапады. Человек, даже самый обобществленный человек, всегда один. И в сознании его прокручиваются модели, где он один есть, а все остальные тоже, в некотором смысле, есть, но лишь отражают его. Нет спору – отражают по-разному, так что даже становится интересно. И в своем одиночестве, в насыщенном и возогнанном, в ректифицированном одиночестве своем вдруг появляется она. Другой, перед которым можно распластаться по-настоящему. Она, Дама.
«И поскольку дамы такой он действительно не мог найти, то и задумал ее сам для себя создать».
Бертран де Борн ранее других все осознал и стал делать трубадурский клип: у одной позаимствовал белые руки, у другой – красные, как рана, губы, у третьей – роскошный таз, у четвертой – непослушную гриву.
Дама Аудьярт хранит
Куртуазных чар запас;
в том что для тебя сейчас,
Часть я конфискую, что плохого?
Ничего плохого. На здоровье. Он создал из фрагментов женскую Утешительницу…
О, когда б желать, как Вас,
Даму Составную!
Спасительницу от гнетущего человеческого одиночества, не развлекаемого даже войной.
Почему Бертран де Борн так хотел войны? Так изворачивался и настаивал на ней? Так хитрил, чтобы она, наконец, сбылась? Он любил размыкание. Когда нечто (по видимости цельное) раскрывается и обнажает свою боль, свою кровь, свою сокрытую трагичную незаконченность, сквозь проступает иной мир, иная тишина, трансцендентальное миротворчество. Конечно, мы читали Дени де Ружмона и знакомы с его тезисом о сектантских истоках поэзии провансальских трубадуров (труверов). Конечно, здесь не обошлось без катаров, дуалистов, богомилов из родной Византии. А от Генона (и Эволы) мы знаем, что Составная Дама есть гностическая доктрина. Но этот удивительный человек, изображенный Данте адским ацефалом, видимо, привносил в безусловную торжественность адептата что-то свое, что-то пронзительно современное…
Как думают сердцем? Как думают в центре ада? Как разнится мысль головы во аде от мысли всего остального? Не праздные вопросы, вопросы для товарищей с билетами.
Им двигало индивидуализированное безумие, и спросив, какой он расы, вы получили бы не ответ, а по затылку. Бертран де Борн по ту сторону нации.
Спор без урона сторон
Без жаркой кровавой встряски,
Бессмысленный, безысходный,
Стал притчей неблагородной,
Все кончилось сном и едой:
А юность без сечи лихой
Становится жаркой трухой.
Идеальный эволаист, дамский угодник и забияка, помешанный на войне. Паладин святого сердца, ничего не соображающий в лунных лабиринтах дремы, – абсолютно солярный тип. Вне любви, поэзии и сражения нет ничего.
Не так важно, кто сражается с кем, не так важно, кто любит кого, и какая Дама предстает обнаженной перед чьими-то не очень целомудренными очами… Важен порыв… Там внутри шевелится субъект, смутно, невнятно, не совпадая ни с чем, понуждая лишь к размыканию. Он выходит через верхнее отверстие в шее. Объявляет о себе, брызжет световой волной вверх… Ему тесны любые пределы, но особенно он негодует на коварную замкнутую диалектику того, как пары сердца движутся вверх, копятся под сводом черепа, и снова вбрасываются в вены. Этот бесконечный цикл одного и того же следует разъять. Однажды – раз и навсегда – поднявшаяся упругая волна должна не встретить черепной границы (ранее для этого в черепе проделывали специальное отверстие, память о котором сохранилась в ритуальном выстрижении цезуры, но это было до рождения Бертрана де Борна), не встретить ее и двинуться к большому куполу ада. Есть ли у ада голова? Или чей-то обоюдоострый язык снес ее напрочь? Раз и навсегда? Кто-то вывел из ада безголовых праотцев, кто-то показал нам Путь…
За подобные подозрения досталось великому Оригену, так что passons, passons… Мы этого не говорили. Лишь о человеческом факторе речь. Как тесно ему было жить.
Блеск утр и свет вечеров,
И громкий свист соловьев,
И расцветающий злак,
Придавший ковру поляны
Праздничную пестроту,
И радости верный знак,
И даже Пасха в цвету
Гнев не смягчает моей
Дамы – как прежде, разрыв
Глубок; но я терпелив
Дама, я было размяк…»
Хотелось бы поставить знаки пунктуации по-иному: «Дамы (как прежде): разрыв глубок». О, этот глубокий разрыв Дамы… Чего он стоит… Вы погружаетесь якобы туда, а на самом деле насквозь. Вы думаете, что это есть, а на самом деле – «Дамы разрыв». Дама не ответ, она – разрыв в плоскости одиночества, откуда выпадаешь не куда-то, а в никуда. Агрессивный самовлюбленный монстр – «он терпелив». Но ничего не произойдет, и любой авантюристический поворот лишь заострит ноющий вопрос Бертрана де Борна. Это не кончится никогда, а «он было размяк»… Рано, рано «размяк». Рано. Феодализм привлекает осатанелой субъектностью протагонистов и отталкивает ограниченностью масштабов. Но в нем есть сектора, где проступает стремление преодолеть навязанные упаднической декадентской теологией масштабы. Это уже по-евразийски, это интересно. Это ведет к небанальным выводам.
«Трувер» – это по-каталански «искатель». «Искать» —значит быть неудовлетворенным насущным, стремиться к трансценденции. Дама считалась выходом. Но что это была за Дама… Чем абстрактней Дама, тем конкретней чувство к ней. Некоторые труверы влюблялись в героинь романов и отдавали реальную кровь и шершавую жизнь свою за чернильные фигуры чьей-то второсортной фантазии. Традиционалисты сказали бы: явно речь идет о Доктрине-Софии. Да, но не совсем. Была и Дама, печать войны, магнит крови, толчок к тому, чтобы падать, чтобы валиться всерьез. Эвола чувствовал, что здесь что-то не то, что есть тонкая инстанция – Эверстовская женщина-паук, выкачивающая кровь влюбленных постояльцев (через спровоцированное самоубийство), – которая вовлечена в дело, и которая как-то связана с таинством отрубленной головы. Она сидит за тонкой перегородкой сна и тянет. Давай, мол, давай, убей ради меня, раскрась венозными цветами, получишь поцелуй. Лия? Ее звали Лия?
Любой, даже самый полноценный мужчина, перебывает под доминацией очень Высокой (гигантской) Женщины, с зубами-лезвиями и улыбкой, гасящей Луну. Он выигрывает и буянит, улыбается и складывает стихи, изредка смотря через плечо в ту ночь, которую прячет в глубине себя. Она и бьет странным светом, когда артерии открывают себя Небу. Как же Она визжит на свету… «Дама, я было размяк…» Интересен и сладостен миф об Андрогине (спросите скопцов), но где место мифу о Мужчине, о мужчине в аду, не сломленном и не успокоенном, так и освещающем себе путь глазницами ненужной более головы? Это беспокоило Батайя. Это беспокоит нас.
Оглавление "Русская Вещь"