Александр Дугин

Вставай, енот...

Мой друг, Иван Демидов, рассказывал мне об охоте. Точнее, только начал рассказывать… Я, честно говоря, не дал ему закончить, так как комок сгустился в горле, и какая-то внутренняя страшная сила закрыла – императивно и суверенно – возможность далее внимать повествованию. Иван как раз дошел до того момента, когда группа омских политиков выехала на снегокатах к лесочку, выбрав целью годовалого медведя. На медведя донесли местные жители, всегда точно чующие что к чему. Они позвонили в район и чутко доложили: медведь, годовалый, самый что ни на есть…

Когда снегокаты подъехали к поляне, медведь сидел на пне и, положив длинную вытянутую – в некотором смысле утонченную – морду на лапу, думал. Издалека казалось, что он говорит по мобильному телефону. Оправдывая охоту, Иван убеждал меня, что омичи относились к мишке как к конкуренту, то есть на равных, ревнуя к лошадям, бруснике, медведице, которая его выгнала, пеньку и мобильному телефону… “Понимаешь, – настаивал Иван, –они такие же, как он… И уважали того, в кого стреляли…”

Я подумал вначале: мол, хорошо бы, чтобы это они, охотники, сидели на пеньке, а к ним подъехала группа медведей на снегокатах… Но потом отказался от мысли: охотников тоже стало жалко. Я представил себе, как русские национальные охотники грустно сидят на пеньке, поджав штаны и положив лицо на красную от снега ладонь, а в них целят – хладнокровно и безжалостно – новые русские медведи… И картина мне откровенно не понравилась. На людей охотиться тоже не стоит.

Мне снятся странные сны. В последнем из них я видел территорию, путь сквозь которую лежал по серой мутной реке, похожей на верховья Дона. Я плыл по ней в заповедную область. Как-то само собой стало понятно, что эта область специально предназначена для того, чтобы переместить в нее зверей из-за Северного полярного круга. Но там, за Северным полярным кругом, было много земли, а здесь мало. И поэтому животные были скучены, они находились один опричь другого, им было тесно. Проплывая по этим местам, я видел вокруг кишащую жизнь. При этом одни животные жадно пожирали других. На каждом дециметре этого заповедного пространства сидел какой-то хищник, вонзавший челюсти в серую шкурку жертвы, располагавшейся рядом. Я ясно видел хруст лопающейся кожи, визг убиваемого, струи красной крови, коричневую жижу, выползавшую из-под трепыхающихся телец, чавканье победителей. Пространство было живым и пожирало все вокруг. На зеленом пригорке среди других животных я заметил животных, которых нет. Подробнее всего я сумел разглядеть “вроде кабанов”. У них были очень длинные морды с клыками, выступающими вдоль всей нижней челюсти и завивающимися вверх. Они были странного цвета: оранжевые с фиолетовым, на голове – синие мохнатые хохолки и что-то вроде плавников по бокам. Они смотрели на меня с пригорков, когда я проплывал мимо… Смотрели спокойно и строго… И снова – заливные луга, исполненные пожирающих друг друга живностей… “Чем ограничено это пространство? – подумал я внезапно. – Что заставляет всех животных жаться так плотно друг к другу? Кто несет вахту, не пуская их дальше запретной черты?”

На следующий день позвонили от Светы Сорокиной с просьбой прокомментировать отстрел собак в городе Москве. Я не сразу понял, о чем речь: то ли о псах Лотреамона, то ли об электричках, которых в простонародье зовут “собаками”. Но, подумав немного, я разобрался. Это очень важная тема, она напрямую затрагивает нерв антропологической проблематики. В отношении статуса человека есть две крайние позиции. Либо человек – это животное (Дарвин, Лоренц), либо машина (Декарт, Ламетри). Если человек – зверь, значит, он брат собакам, племянник медведям, дядя енотам, отец бельчатам, свояк ежам. И отстреливать в таком случае бешеных собак все равно что бешеных несобак, бешеных людей. О родстве феномена бойни и пенитенциарных заведений убедительно и подробно все рассказал нам Мишель Фуко. Если человек – машина, то ему и вправду собаки ни к чему. Этот сюжет, кстати, мы видим в фильме “Эквилибриум”, посвященном критике фашистской сущности либерализма.

Но есть и другое соображение: люди, которые имеют собак, не любят детей и людей; они специально загаживают парки и детские площадки, чтобы ползающие там малыши измазались собачьими фекалиями и скорее отравились бы… Когда хозяева умирают, не оставив потомства, эти собаки, изначально натравленные на малышей, дичают и начинают действовать по автономной логике. Их-то, видимо, и предлагается расстреливать. Это жизнь нападает на автоматы, воля к власти бросает вызов тяге к расчету и комфорту. Надо решить: на чьей мы стороне? Это – эсхатологический вопрос: не случайно в Апокалипсисе речь идет о “звере”, проблематика “зверя” – даже нескольких “зверей” – центральна для всех сюжетов о конце света. Кстати, и на другой – ангельской – стороне мы также видим зверей: это хайот хакадош, – “священные животные”, возвышенные херувимы Господни, взирающие строго и пронзительно в кровоточащую рану земного ада. Звери против зверей…

Отсюда и “белокурая бестия”, ведь латинское bestia значит “зверь”…

Так зверь или машина?

Существует кодовый сценарий – “операция Маугли”. Проект внедрения машины (человечка) в животную среду. Чтобы узнал он все секреты “пантер, беззвучно прыгающих сквозь деревья” (Г. Бенн), чтобы стал неотличимым от стай бешеных псов, ночами опустошающих черные поля – без единого огонька, без признака дымка… И только безличные и коварные пятна Луны лужами ползут, как хитрые свидетели злых дел…

Животное в человеке – вот что делает его ценным. Вот что делает его человеком. Потому и сказано: “...будьте мудры, как змии, и просты, как голуби”. Мы стесняемся этого, бежим от этого, отстреливаем это, но все отчетливее впереди встает тень машины. Человека-машины – расчетливого, экономичного, рассудочного, учитывающего свои интересы, умеренного, взвешенного. Человека-стиральной-машины. Охота и отстрел уличных собак, вакцинация против агрессии и психотерапия, сглаживающая бурление крови, – все это из одной области. Животное значит живое. То, что вместо этого, – правильно – мертвое. Если в сакральном обществе звери недостаточно живы, слишком автоматичны в отличие от яростного, бушующего, движимого великой страстью человека-медиатора, чудесной струны, натянутой между землей и небом, то сегодня звери слишком живы, и это раздражает, пугает, требует коррекции усохшего человека-автомата, порвавшего с небом и загадившего землю (преступив верность одной из частей диады, сохранить верность другой невозможно – тот, кто верен небу, будет верен и земле, а любящий землю держит в своей душе небесные своды – что бы они нам там ни говорили…).

Согласно Джордано Бруно, все дело в “героическом энтузиазме”: il furrore eroico дословно – в “героическом бешенстве”. Человек реализует свое достоинство, проникаясь этим энтузиазмом, этим “героическим бешенством”, становясь зверем, сверхзверем, страстной стрелой тоски, пущенной в черную полночь…

Все это складывается постепенно в учение, в новую истину. Я буду учить вас о “сверхзвере”. Он – это соль земли, он губка звездного света, кубок земных ароматов, вопль хитрецов-соловьев, вещающих долго и медленно, сбивающих с толку, бросающих в жар… Наши звери – полноценные граждане русского космоса, они имеют право голосовать, выбирать и быть избранными. Бешеных нельзя отстреливать – ни собак, ни людей. Их бешенство – знак великой воли, печать животворного начала, пропуск в амфитеатр вечности. Мы должны сделать выбор и встать по ту сторону. Возглавить полчища зверей, эти живые поля, перемешанные со снами и гиперборейскими видениями, которые приходят, как ностальгия и удушье, – ближе к утру.